Александр Громов
Мир наслаждался бабьим летом и благоденствовал. Даже в большом городе чувствовалось умиротворение, летали паутинки, а добрые бабушки говорили внукам: «Это тебя ангел поцеловал».
Но вот у шестиклассника Вани Пёрышкина этот день не задался. Ладно бы школа, в которую только первые сентябрьские дни приходить радостно — голова свежая, всё новое само ложится аккуратно по своим полочкам, но уже скоро знания начинают переполнять, наползать друг на друга, перемешиваться и уже не понять, куда и что ложится, а лишь бы впихнуть.
Со школой — ладно, но то, что отменят тренировку, Ваня никак не ожидал. Перед бассейном перекопали улицу, сказали, что меняют перед зимой трубы. Досаду вызвало не то, что он потратил час на дорогу в другой конец города, а то, что после бассейна всегда появлялась лёгкость и свежесть, и школа переставала казаться такой бессмысленной.
И что теперь делать? Мама с работы ещё не приходила и холодильник был почти пуст. Ваня сделал бутерброд с маслом и сел в кресло перед телевизором. Потянулся за пультом и на журнальном столике обнаружил с десяток сложенных пополам газет. Он развернул пачку, она открылась на последней странице и Ваня увидел свою фамилию, имя и даже фотографию. Только на фотографии Ваня был повзрослевший, с пробивающимися усиками, но с такими же, как сейчас у него, завивающимися колечками волос. Портрет оказался настолько похож (даже несмотря на усики), что Ваня не сразу сообразил, что это — папа. Дальше по всей странице были стихи.
Первым делом Ваня обратил внимание на стихотворение, которое называлось «Иванушка ¬дурачок». Так его одно время дразнили в школе. «Не обижайся, — сказал тогда папа, — Иванушка¬то потом царём стал». Об этом и было стихотворение. Только получалось, что Иванушка не когда¬то «потом» царём стал, а уже был им, даже тогда, когда его «дурачком» дразнили, только иного царства, о котором никто не хотел знать.
Следующее стихотворение было про любовь. Вернее, про звёзды, но Ваня решил, что про любовь. Так сладостно и хорошо стало, ему вспомнилось лето, как они плавали на теплоходе и там он допоздна просидел на палубе с девочкой Юлей. Были такие же звёзды и удивительная глубина всего окружающего — Ваня точно почувствовал тогда, что за звёздами обязательно есть ещё что¬нибудь. И сказал об этом Юле.
Ещё в одном стихотворении он узнал маму — её весёлый хвостик волос, ямочки на щеках, светлые глаза. От этого стихотворения Ваня пришёл в такой восторг, что вскочил и закружился в непонятном танце, потом начал прыгать по комнате и опрокинул стул.
А когда услышал, как открывается входная дверь, схватил газету и бросился в коридор:
— Мама, мама, смотри, тут ты, — и показал папин портрет.
Мама поставила сумки и взяла газету.
— Ну и где он?
— Кто? — не понял Ваня.
— Папа наш. Опять с шаромыжниками во дворе козла забивает? А ты чего дома? — всё это мама проговорила буднично и без всякого интереса.
— Воды в бассейне нет, трубы там меняют.
— Понятно. А уроки ты делал?
Ваня думал, что мама, увидев папины стихи, обрадуется. Хотя бы улыбнётся.
— Нет.
— Ну, иди делай.
Ваня развернулся и побрёл к себе в комнату. Но на уроках никак не мог сосредоточиться. Вошла мама.
— Ты ел?
— Бутерброд.
— Молодец, потерпи, я сейчас приготовлю.
— Мама, а ты папу любишь? — вдруг спросил Ваня.
Мама растерянно посмотрела на сына.
— В каком смысле?
Ваня от такого вопроса тоже растерялся: он не знал, что у любви могут быть разные смыслы.
— Ну, вообще…
Мама рассмеялась.
— Уроки делай. Я пойду ужин готовить.
Но то, что мама рассмеялась, приободрило Ваню, он и впрямь принялся за тетради. Споткнулся, как обычно, на математике, пошёл показать задачку маме, но его остановила необычная тишина на кухне. Ничего там не шкворчало, не звякало, не лилось и не шумело. Он осторожно заглянул в дверь: мама сидела за кухонным столом, подперев ладонью щёку, перед ней лежала газета. «Сам разберусь», — решил Ваня и вернулся в комнату.
Уже стало темнеть, когда снова зашла мама и Ваня почувствовал перемену в ней, такой светлой она бывала разве что по субботам.
— Сделал уроки?
Ваня не ответил, продолжая завороженно смотреть на маму — на её хвостик, ямочки, глаза. А она и не переспросила.
— Сходи позови папу, ужинать пора.
Ваня быстро обулся и выбежал на улицу.
Мужики уже не стучали костяшками домино, а из водружённой на столе пятилитровой бутыли мирно потягивали пиво. Отец сидел на лавочке чуть в стороне, привалившись спиной к стволу большого тополя.
— Папа…
— А, садись…
И это так прозвучало, будто отец сейчас и думал о нём. Ване даже показалось, что отец не только думал о нём, а давно ждал его. И сел рядышком. Как-¬то само собой получилось, что Ваня прислонился к отцовскому плечу и тот его обнял. И так хорошо стало от нечаянной близости и ласки отца, такое тепло полилось, что Ваня благодарно улыбнулся и сильнее прильнул к отцовской груди.
— Смотри, звёздочки зажигаются, — сказал отец. — Как хорошо!
— Как у тебя в стихах.
Ваня думал, что отцу будет приятно услышать хорошее про свои стихи, но обнимающая рука потяжелела.
— Нет, — сказал отец. — Здесь лучше.
А когда рука опять стала лёгкой, Ваня спросил:
— А ты маму сильно любишь?
— Нет, — снова произнёс отец. — Я её просто люблю. Нельзя любить сильнее или слабее, тут или любишь, или нет, а всё остальное — отговорки…
Ваня сначала хотел и про себя спросить, но сейчас, когда чувствовал общее тепло, которое — он точно знал — исходит и от него, вопрос показался глупым… Он смотрел, как проступают в небе звёзды, и вдруг увидел маму. Вернее, её силуэт, недвижимо застывший в окне. Мама тоже смотрела то ли на звёзды, то ли на них, сидящих на скамейке.
— Ой, мама, я совсем забыл…
— Да, конечно, — папа поднялся, помахал маме рукой и вздохнул: — Жаль.
— Почему — жаль? — спросил Ваня, хотя сам чувствовал, что и ему нестерпимо жаль чего¬то и мучительно¬ сладостно от того, что он не может выразить и объяснить, чего именно жаль.
— Жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идёт, и плачет, уходя, — прочитал отец и потрепал Ваню по голове, перепутав завивающиеся колечками волосы. — Пойдём, мама нас ждёт.