В прошлом номере «Православной народной газеты» мы опубликовали начало отрывка из большой прозаической вещи «Пустырь», которую Иван Ефимович Никульшин определил как преданья наших дней. В его новом произведении нет одного сквозного героя. «Пустырь» густо населен социально неоднородными персонажами, в той или иной мере представляющими различные слои общества.
Вся художественная ткань произведения показывает, что пустырем может быть не только незастроенный запущенный клочок земли, но и сама душа человека, ставшая нравственной пустошью.
И еще одно важное утверждение автора: от того, как мы относимся к окружавшему нас миру, к братьям нашим меньшим, зависит и сам этот мир.
Ни один человеческий поступок не проходит безследно. Зло, совершенное человеком, уже изначально обречено на неотвратимость наказания. В конце концов, оно непременно возвращается к самому человеку, совершившему его.
В предлагаемом вниманию читателей отрывке мы застаем одного из персонажей «Пустыря» Егора Фомича Дятлова совершенно немощным человеком, стариком с ослабленным сознанием. А когда-то, еще молодым, это был энергичный партийный функционер, приложивший руку к хрущевской кампании по искоренению «неперспективных деревень».
Егор Фомич был причастен и к разорению своей родной деревни Помелено, в которую и отправляется теперь, движимый потемками помраченного сознания…
+++
Тепло легкой дрожи пробежало по телу старика. Но Егор Фомич, кажется, не почувствовал этого. Он перестал чувствовать не только самого себя, но и снежной стылости, вытекающей снизу. Безпрерывный звон стоял в ушах, будто школьным колокольчиком трясли перед ухом. И радостный свет медленно мерк в глазах.
Он перестал видеть предметы вокруг. Затo увидел себя в пустой холодной избе с множеством окон. Увидел, как постепенно темнеют эти окна. Смутная догадка мелькнула искрой, что темнеют не окна, а его сознание.
Чап сидел против хозяина, плотно сложив передние лапки, и преданными глазами смотрел в его неподвижное лицо.
Неизвестно, сколько прошло времени. Уже снежная лунка под Егором Фомичом начала твердеть, солнце стало скатываться за лесополосу, а он все еще сидел в своем безвольном помрачении, ничего не ведая, ни о чем не думая. Его члены становились чужими и непослушными.
Чапу же, надоевшему неподвижно торчать перед хозяином, захотелось согреться, он принялся бегать вокруг Егopa Фомича, игриво хватая за рукава пальто, за каракулевый ворот, пытаясь расшевелить его.
Заслышал рокот трактора, вывернувшегося из-под лесного навеса, Чап изумленно остановился и принялся неистово лаять.
Трактор был с тележкой, в ней сидели калиновские мужики, работающие на санитарной рубке леса. За тракториста был молодой буслаистый парень Васька Сименков по прозвищу Монгол. Про Ваську говорили, что ему бы еще халат, островерхую шапку, отороченную мехом, да сапоги с загнутыми носами, тогда уж точно не отличили от монгола.
Невысокий, плосколицый, копченый, как лещ, глаза осокой прорезаны. Вот такой он, Васька. Кто не знал его, думали, желтухой болеет. А у него с самого рождения эта «желтуха».
Васька первым увидел Дятлова и удивился, что за ерунда такая? Утром ехал, никого не было, а тут человек на могильном взгорке! И собачка бегает, как шальная.
И у Васьки мелькнуло: «Дело к ночи, замерзнуть может». Он остановил трактор, крикнул мужикам, они спрыгнули с тележки, подошли к странному человеку. Перед ними был незнакомый старик, чисто одетый, живой и вроде как невменяемый. Его спрашивают, он молчит.
Собачка бегает вокруг, заливается по-дурному, а хозяин – точно пень с глазами.
- Живой? - спросил Монгол, выпрыгнув из трактора.
- Живой, - ответили мужики. - Только застыл, не мычит, ни телится.
- Давайте его в кабину ко мне, - распорядился Васька и натянул варежки с голицами, чтобы собачку схватить.
Она увертывалась, визжала и в руки не давалась. Васька изловчился, схватил ее за заднюю лапу и понес к трактору.
Мужики тем временем взяли старика под руки, дотащили и втолкнули в кабину, на сиденье рядом с трактористом.
- Слышь, дедок? Ты откуда? Чего молчишь-то? Разведчик, что ль? -
насмешливо допытывался Васька. - А может, гуманоид? С летающей
тарелки?
Старик не отвечал, лишь безсмысленно водил глазами.
- Ну, ладно, – сказал Васька. – Не хочешь, не говори. Потом разберемся. Вот доставим тебя в контору к волостному командиру. Пусть сам с тобой и разбирается. А нам это, как до луны.
Чап забился к старику под ноги и дрожал, испуганно притихнув.
В Калиновке, в самом центре села, у крыльца большого одноэтажного здания - конторы - старика сняли с трактора, опять подхватили гурьбой, доставили в кабинет сельского головы Слизункова, усадили на табурет в уголке. Собачку Васька бросил возле порога, она тотчас шмыгнула под стул к старику и спряталась за его бурками.
Хозяина волости на месте не оказалось, рабочее время истекло. И вообще никого не оказалось. Отдувалась за всех одна уборщица бабка Надя Агапова, сухенькая старушка в старом цигейковом жакете, какими в свое время сельпо отоваривало передовиков колхозного производства по специальной председательской записке.
Мужики для приличия покрутились немного и быстренько утекли по домам. Остались только Сименков с уборщицей.
- Вот, - сказал Монгол, - находка-то тебе, бабка Надя, готовый жених. Только не шевелится.
- Это где же вы такого взяли? - удивилась уборщица, всматриваясь в лицо незнакомца.
- Где, где? засмеялся Монгол. – В самом подходящем для старика месте. На бывшем помелинском кладбище. Едем, а он сидит, как дятел.
Хорошо, что живой. Еще немного, и окочурился бы. А так ничего, глазами хлопает, только языком не ворочает. И с мозгами не того, зато собачка у него мировая, не отстает и в руки не дается, стерва!
Незнакомец сидел, не шевелясь. Бабка Надя и с одной стороны заходила, и с другой, разглядывая его. Сухое, в глубоких старческих бороздах лицо старухи дрогнуло и удивленно вытянулось. Она вдруг ахнула, всплеснула руками и воскликнула:
- Ба, ба! Батюшки мои! Да это же Егорка Дятлов!
- Какой еще Егорка? - удивился Монгол, глядя на стapуxу.
– Да ты не должен помнить его. Молодой еще, - оживилась бабка Надя,
наклонившись к самому лицу Егopa Фомича и продолжая в упор разглядывать его. - Из города он. Наш помелинский, большим начальником
был.
– Е-мое! Пограничник Kapaцупa, куда притопал! - засмеялся Монгол.
- Егop, ты чего это удумал, лихоманка тебя забери? Ты что ж, и меня не узнал, что ль? Вот тебе на, - дивилась бабка Надя, шлепая себя по бедрам. – Как из вечерках припевки петь, так вместе, а жениться – на Дуське.
И сказано это было весело, без укора, с желанием расшевелить старика. Егор Фомич безсмысленно таращил глаза и сидел, безвольно привалившись головой к стене. Собачка все подмечала, с интересом выглядывая из-под его ног.
Бабка Надя взяла в свои руки холодные кисти Егopa Фомича, почувствовала их тающий холод, испуганно принялась растирать. А сама все смотрела в лицо старика и жалостливо приговаривала:
- Да что же это с тобой подеялось, а? Это кто же тебя надоумил на
помеленовские пепелища прибыть? Ты чего, ополоумел, что ль? В гости к
покойникам собрался? Вот беда-то! - охала она, крутясь возле Дятлова. - И
меня не узнает.
Она вскинула глаза из Монгола, врастопырку торчавшего среди помещения, и начала рассказывать со слезой в голосе:
- Господи, жалость-то! Ты посмотри, что делает старость! А ведь какой
орел был! Всей областью заворачивал. Этo ведь с его указания наше Помелено в прах превратили. А теперь вот сам живой прах. Надо же, совсем рассудок потерял. Слышала, будто на пенсию ушел. А вот что совсем умом тронулся, этого не слышала. А он, гляди, сам на кладбище притащился. И меня не узнает... Вот ведь как бывает.
- Это как желудь, баб Надь, - сразу подхватил Монгол, которому лишь бы что-то говорить, - не знаешь, какая свинья тебя сожрет. И пожаловаться некому, одни дубы кругом.
И зашелся в дурашливом блеющем смехе.
- Нет, ты что, Егop, никак признавать меня не хочешь? - не
унималась бабка Надя. - Слышь ты, Надька Агапова я. Помнишь, с твоей Дуськой проволоку-то на поле таскали? Вот до чего доработались! Ты-то вон, смотрю, как барин одет! Видно, хорошо живешь. А тут внучат
прорва. И все на моей шее. Вот и кручусь, чтоб дочке помочь... У тебя-то пенсия, небось, как у министра?.. А тут скребешь, скребешь по карманам, раскроешь горсть, а в ней один пшик.... И что нам делать с тобой? Небось, обыскались теперь.
И пожаловалась Монголу:
- Ничего не понимает. Видно, правда, не в своей тарелке. Вот и запичужили не то в санаторий, не то в какой-то желтый дом. Разное болтали. Думала, врут. А видно, правда. Вот ведь как. Казенный человек, работал на государство, и помирать определили в казенный дом.
- Это уж как водится, бабка Надя, - хохотнул Монгол. - Что потопал, то и полопал.
- Будя тебе изгаляться-то, идол такой! - обиделась старуха. - Ему дело говоришь, а он свои подскрылочки...
Егор Фомич сидел с полуоткрытым ртом, осоловелый, безразлично водил глазами и не хотел ничего понять.
Бабка Надя потопталась, повздыхала и предложила Монголу:
- Делать нечего, Вася, вишь, не в себе человек. Давай-ка ко мне в избу
тащить. Нe дай Бог, помрет. Гpexa не оберешься. Нa нас с тобой и
повиснет... И в город надо звонить.
Подхватили они Егора Фомича и мимо тарахтящего трактора, словно безчувственный куль, поволокли через улицу на противоположный порядок к дому с дощатым забором, перекатанным высоким снегом.
Собачка побежала следом...